А. Б. Никитина. Как Вы попали на курс к Зиновию Яковлевичу Корогодскому?

В. А. Зиновьев. Я приехал, окончив горный техникум в Навои. Это Узбекистан. А родители в Советском Союзе ездили и строили электростанции. Строители были. И я должен был отрабатывать три года в городе Уч-кудук. «Уч-кудук – три колодца» песню, наверное, слышали все. Там добывают уран. До сих пор добывают. И рядом золото – в Мурунтау. Три девятки – красное золото. Я получил подъёмные, 400 рублей. По тем временам за 37 рублей можно было слетать в Ленинград. Поэтому я был очень богатый выпускник техникума. С моей будущей женой мы познакомились в Навои, но она приехала в Ленинград к друзьям, замечательным людям – Елена и Андрей Скрыпкины-Кибас (мы с ними дружны до сих пор). И утром они поехали на Фонтанку 90 целенаправленно поступать к Корогодскому. И я поехал с ними. На такси мы доехали за 1 рубль 23 копейки от Гражданки до Фонтанки. И я вместе с ними. Поступал шутя, потому что знал, что мне предстоит три года работы в закрытом учреждении, и никто не разрешит мне не отрабатывать. Я с ними заполнил анкетку. И читал из «Мурзилки» то, что помнил. Хотя я играл в Народном театре, но из этого репертуара мне читать не хотелось. Натужно как-то все было… Но я ему все равно благодарен за опыт и друзей.

И поэтому я читал всякие «благоглупости». Помню, что слушал Игорь Овадис, самого Корогодского на первом прослушивании ещё не было. Он прикрывал лицо рукой, чтобы скрыть смех. Я был в гипюровой рубашке с отложным воротником – мама хорошо шила. У меня были брючки-клёш. Особый писк – подбитые копеечками низы брючин.

И я читал про любовь –

В Москве, в метро, где лестницы как в сказке ходят сами,

Я встретил эту девочку с недетскими глазами.

Глаза ее большие так были влюблены –

И были вниз, в ладошки они устремлены.

А в тех ладонях детских – исколотых в крови

Лежал клубочек серенький – предмет ее любви.

Он ей затмил весь белый свет – всех благ земных дороже –

Такой ручной, такой смешной, такой хороший – ЕЖИК.

Как пожалел я пальчики исколотые в кровь.

Но…улыбнулся и вздохнул – да! Это вот – ЛЮБОВЬ!!

(Антон Пришелец. Ёжик.)


И страшилку:

Я тебе открою тайну,

Никому не говори,

Если рано ты проснёшься,

Если встанешь до зари,

Если тихо выпьешь чаю,

Если выйдешь из дверей,

Если ты пойдёшь налево,

А потом ещё левей,

Прямо, прямо по дорожке,

И направо, и вперёд –

Там сидит собачка Жучка,

Тихо косточку грызёт.

(Ирина Пивоварова. Тайна.)

И это читает 19-ти летний выпускник техникума. Я уже стариком поступал. Кроме меня чуть старше были только Кабанов Александр( Александр Кабанов, актёр театра «Балтийский дом) и Видгоп тоже Александр ( Александр Видгоп, в прошлом актёр театра и кино, основатель и научный руководитель института «Ам аЗикарон» (институт семейной памяти), Тель-Авив).

Овадис говорит:

- Что это было?

- Произведение.

- Откуда?

- Из «Мурзилки».

Но мне оно нравилось. Что тут сказать?

Но я, правда, читал Глеба Горбовского:

Мне говорят: "Бери топор,

пойдём рубить кого попало!"

А я багряных помидор

хочу, во что бы то ни стало!



Мне предлагают: "На - деньгу.

Купи жену, купи машину."

А я кричу кукареку!

Поскольку так душа решила.


Мне шепчут: "Сочини словцо

про дядю Васю... Вот чернила."

А я зажал в дверях яйцо

и улыбаюсь, как горилла.


Меня хватают за рукав:

"Пойдём в кабак! Попарим душу!"

А я в ответ на это: "Гав!!"

И зубы страшные - наружу.


...Зовут, скулят. Устали звать.

Молчат угрюмою гурьбою.

А я хочу поцеловать

вот это небо голубое!

И они в советские времена! пошли на преступление. Они послали заверенную телеграмму на Моховую 34, что документы такого-то высланы… И вот с этой бумажкой я в результате поступил.

Потом в ноябре только я прилетел в Навои и мне дали открепительный талон. Москва разрешила каким-то образом. И потом мне выдали диплом техникума.

Поступление было как бы случайным, потому что я не мечтал ни о каком Питере или Москве. Я думал о Горьковском училище. Я думал, что отработаю на шахте, и потом начну готовить себя к поступлению в искусство. Но так случилось, что я поступил. И с тех пор, с 1977 года по 1981 обучение, потом сразу театр, в котором нас оставил Зиновий Яковлевич. И педагогика сразу началась у меня и, и у Кабанова Саши - моего однокурсника

А. Б. Никитина. Расскажите, какими были Ваши самые первые впечатления от учёбы и от Ленинградского ТЮЗа?

В. А. Зиновьев. От учёбы были впечатления замечательные. Была такая чудесная традиция – нас принимал старший курс. Они уже два года отучились. И мы учились в одном здании. Открываешь тяжёлую дверь Фонтанки 90, и тебя встречают… Трио такое было. Серьёзная такая приёмная комиссия. Но всё шутливо, конечно. И вот эта атмосфера трогательная сопровождала все дни. Они нас курировали. Они были такие ответственные. Это сейчас понимаешь, как это было смешно. Но всё было строго. Белый верх, чёрный низ. «Здравствуйте, Вы откуда?» Все со всеми на «Вы». Это необычно . Трогательно. И мобилизовывало!

А толпа-то огромная, пёстрая. И мы все думали: «О! Они уже студенты, учатся!»

В этой безумной суматохе, где поступление, и смех, и слёзы, и истерики, и знакомства, и безумные репетиции отрывков (уже отрывков!!!) на третий тур…

Я был только там, на Фонтанке. Я даже не знал, кто ещё набирает. Я как-то пошёл и пошёл. «Одна, но пламенная страсть» была на всю жизнь.

С театром были строгие отношения. Были два ключевых слова, которым придавалось огромное значение, они сопровождали нас весь первый курс, а потом, по-моему всю жизнь: «панибратство и амикошонство, которые недопустимы в искусстве». Зиновий Яковлевич говорил: «Жить в искусстве труднее, чем делать его! Что за панибратство? Я вижу, как проходящая мимо Петрова улыбается артистке такой-то! Это что? Откуда это у Вас?» И это был страх, чтобы не дай Бог.!..

Ну, вот улыбаешься просто человеку, потому что видишь знакомое лицо уважаемого артиста, но этому придавалось особое значение. Били по рукам страшно. Это был монастырь. Несомненно. Это был монастырь. «Вторая» жизнь была под запретом. «Потому что первая и единственная жизнь у Вас – это обучение». И поэтому мы с Кабановым, которые были к этому времени уже женаты благополучно, скрывали это страшно изо всех сил, как только могли. Но когда родился уже Кирилл, Зиновий Яковлевич об этом узнал, он как-то обрадовался. И благословил, скажем так… Это было на втором курсе. В 20 лет я уже стал папой.

Впечатления о театре – это, конечно, репетиции в этом замечательном историческом здании (Фонтанка 90 - Казармы Московского полка, откуда декабристы шли на Сенатскую площадь). Репетиции до утра. Так как мы с Кабановым старосты, то отвечали за закрывание дверей. Не было охраны. И мы как бы выполняли роль коменданта. Мы вдвоём отвечали за это огромное прекрасное здание. Однокурсники репетировали. А как выгнать? Надо репетировать. Иногда уставшие падали в каморке, а они будили: «Слушай, выпусти нас, мы на такси уедем». Так и было все четыре года.

Много, естественно, всяких ярких моментов. Их и не перечесть все. Самый хулиганский писк – я купил мотоцикл. Потому что задерживал Зиновий Яковлевич допоздна. Метро – ещё ладно. А электрички точно уходили. А жил я в Детском селе – совхоз «Детскосельский». И где ночевать? На Витебском вокзале? На матах уже невозможно было всё время ночевать. И поэтому я на этом мотоцикле катался. И вот, когда мы уже закончили и ждали получения дипломов, ещё были в студии на Фонтанке, но прошли уже все «госы», мы с Кабановым затащили в зал офицерского собрания этот мотоцикл, и там, где проходил танец, и все актёрские занятия, мы на нём разруливали восьмёрками! В результате мы до утра оттирали следы, чтобы они не оставались там. А они оставались от резины!

А. Б. Никитина. В какой момент обучения Вы поняли, что попали в уникальную мастерскую?

В. А. Зиновьев. Я это понял с первого дня, потому что, прежде всего, я не мог поверить своему счастью. Всем, кто хочет связать свою жизнь с театром и искусством, я хочу сказать, что чем дольше они будут сохранять чувство таинства, волшебства, мистического, непонятного чуда, тем полезнее тебе это будет как профессионалу. Потому что цинизм наступает довольно быстро. От количества сыгранных спектаклей. От того, что ты вчера ещё смотрел на артистов как на богов из зала, а потом ты с ними по площадке ходишь. Я понял куда мы попали сразу. Это была целая серия впечатлений. Как нас принимал второй курс, как педагоги вздрючивали по поводу «не дай Бог панибратство и амикошонство». Потом было всякое. Но это было потом.

Когда у Вас первое занятие проходит в Пушкинском лицее, просто в том зале, где он читал Державину свои стихи, о чём можно говорить? И потом Пушкин был с нами все годы. 19 октября, любой повод – поездки в Детское село. В лицейские дни всегда там мастерство проходило. Как это забудешь? Когда сейчас приходишь со знакомыми, вспоминаешь: «Вот здесь мы сидели в полукруге. Здесь было посвящение нас в студенты».

А сборы поколений? Это было, кажется, уже на первом курсе, когда приезжал Каморный ( Юрий Камортный, советский актёр (08.08.1944 - 27.11.1981), Заслуженный артист РСФСР) с гармошкой, когда читал стихи Тараторкин (Георгий Георгиевич Тараторкин (11 января 1945, Ленинград — 4 февраля 2017, Москва) — советский и российский актёр театра и кино. Народный артист РСФСР (1984). Секретарь Союза театральных деятелей России и Президент ассоциации «Золотая маска»), когда собирались все знаменитые выпускники этого времени! И ты вдруг понимал, что ты к этому тоже причастен. А как мы готовились! Доставали откуда-то кареты и встречали их, пели песни, сочиняли песни.

А творческая документация! Я считаю, что это уникальное творческое приспособление. Это не только творческий дневник. Это и журнал выхода на площадку. Это картотека записи наблюдений, этюдов, интересных фактов.

И это, конечно, встречи с «Делегатским собранием» (Делегатское собрание – детский театральный парламент, куда входили представители почти всех школ города Ленинграда. Делегатское собрание начало работать под руководством педагогической части Ленинградского ТЮЗа с момента создания театра его основателем А. А. Брянцевым в 1922 году), где мы присутствовали сначала как студенты, а потом уже в качестве актёров. Это выезды в школу! Там была огромнейшая работа помимо репетиций.

И потом, надо отдать должное, хоть нас и не очень допускали к театру, но со второго курса мы стали играть в «Коньке-Горбунке». Этому придавалось огромное значение! Это была такая ответственность! Конечно, молодые лица нужны были, как и сегодня, чтобы это был ТЮЗ, а не Малый театр.

А. Б. Никитина. Можно ли подытожить, что первое, что поразило, это погружение в подлинную культурную среду, в контекст высокой культуры, второе – это высокая этика, и третье – ощущение, что есть метод творческой работы, глубокая продуманная система?

В. А. Зиновьев. Абсолютно так. С первого курса нам давали понять, что это – Наука. Вспоминались цитаты Станиславского о том, что музыканту надо знать ноты, и танцору нужен станок, и только в артисты будто бы все могут пойти – иди и играй! А это глубокое заблуждение. И дальше нам пояснялось, в чём оно. Основы «Системы Станиславского» вдалбливались в хорошем смысле.

1. ЭТИКА на первом месте: вне правильной атмосферы заниматься этим бессмысленно! Поэтому так важно сохранять доброжелательную атмосферу в театре: никаких сплетен и дрязг! И правда никаких интриг и ничего подобного в театре я не помню за все годы работы. Хотя они конечно были, но проходило это как то безболезненно.

2. Внешняя техника.

3. Внутренняя техника.

4. И методика.

Это четыре вещи, о которых, так или иначе, говорилось и прививалось все годы. Конечно, важно было не только мастерство, которое было у нас 6-7 раз в неделю по 6-8 часов.

Ну как можно забыть Льва Иосифовича Гительмана «Здравствуйте, друзья! - как уважительно он относился к нам, соплякам, и ещё никаким не артистам, - Сегодня мы с Вами садимся в дилижанс XVIII века и едем смотреть спектакли театрального Парижа». И мы ехали! Я не помню спектаклей, но помню человека, и то, как он это передавал! И один из его уроков… Мы заканчиваем уже «Зарубежный театр», сдаём экзамен. Он заходит. Мы все трясёмся. Все, естественно, со шпаргалками. Мобильников тогда ещё не было. И он говорит: «Друзья! Знаете, что я подумал? Я предлагаю Вам взять билеты и ответить на них, как Вы считаете нужным, а потом открыть зачётку и поставить себе ту оценку, которую Вы считаете достойной вашего ответа». И вышел. Это был урок на всю жизнь. Я как староста смотрел, какие трепыхания начались. Кто-то легко вздохнул: «Слава Богу, три можно поставить!» Два-то, естественно, никто не поставил. А девчонки переживали: «Ну почему бы не пять? Я хочу пять… Мне кажется, я на пять знаю…» Но, конечно, кто знает на пять?! Поэтому кто-то совестливо поставил. А кто-то мучился.

А Александра Александровна Пурцеладзе (А. А. Пурцеладзе (1922-2005). Петербургский литературовед. Доцент Петербургской академии театрального искусства (бывшего ЛГИТМиКа))! Или Егиазарян. Танец вела. Она ходила с метровой деревянной линейкой, и била по ногам: «Держать ногу! Держать ногу!» Хоть бы кто обиделся! Маленькая, худая, чудная армянка. Как это забудешь? Это всё твоё.

А что делали Товстоногов, Кацман, Агамирзян, Корогодский? Они решили в Учебном театре собирать такой педагогический диспут. Сидит весь учебный театр – студенты разных курсов. И они начинают беседу: «Что такое всё-таки сквозное действие? Что такое повороты? Как всё-таки Станиславский трактует действенный анализ?» Они всё это делают из лучших побуждений, и сами не замечают, как всё это превращается в спектакль. Они увлекаются:

- Зяма, ты не понимаешь!

- Нет, ты мне объясни!

- Предлагаемые обстоятельства и события – в чём разница???

- Нет, извини, дождь может быть в некоторых случаях и обстоятельством и событием!

Мы сидели и ничего не понимали! Что они нам хотели рассказать? Но мы с упоением за ними наблюдали. Жаль, мобильников не было! Это были бы такие свидетельства! Да, это была живая наука. Но потом они решили это остановить.

А. Б. Никитина. А как вышло, что Вы остались в Ленинградском ТЮЗе?

В. А. Зиновьев. Зиновий Яковлевич отбирал. Я рассказываю это сегодняшним студентам, уже достаточно взрослым людям. Статистика в этой профессии довольно жестокая. 32 человека, включая кандидатов-вольнослушателей поступили. Можно было набирать не более 25-ти, но Зиновий Яковлевич настаивал на кандидатах, и правильно, потому что принятые начинали отпадать, отчисляться. Курс был многонациональный: Узбекистан, Эстония, Литва. Закончило нас 16 человек. И он большую команду оставил в ТЮЗе. Вход в театр – это отдельная история: глупая, замечательная, трогательная. Мы, группа, которую оставили, сочиняли благодарственную песню. Сначала спели что-то про Фонтанку, про Зимний сад и Летний сад, и потом ещё один куплет: «Наш худсовет даст нам жильё»… Вот эту строчку я до сих пор помню. И все запомнили. Это уже Булгаков «Театральный роман». А Корогодский сказал труппе: «Вот, полюбуйтесь, Ваши могильщики пришли». И всё… Нам не давали проходу, наверное, пол года. При любой возможности, во время вводов в спектакль: «Могильщик, ну-ка, ну-ка! А текст ты выучил? А мизансцены? А где ролевая тетрадь? А давай-ка посмотрим ролевую тетрадь!» Это он нам «подсуропил», конечно. Думаю, что сознательно. Таким образом он всех возбуждал – свежая кровь, она должна зашевелить всех остальных. Потому что театру в болото превратиться очень легко.

Статистика в театре такая: 15% это авангард и лидеры, 70% это болото, и ещё 15% – это агрессивное меньшинство. И держат театр те 15%, которые впереди. Хотя, когда он говорил про 15%, он немного лукавил. В Ленинградском ТЮЗе их было больше. Потому что есть такие актёры, как Сергей Жукович, вечный мальчик. Как 50 лет назад он играл те же роли. С женщинами-травести сложнее. Они всё-таки …взрослеют. А мужчины, как Сергей Жукович и Сергей Шелгунов, или мои однокурсники Володя Баранов и Валерий Дьяченко не меняются. Это удивительное какое-то свойство.

А. Б. Никитина. Что в Ленинградском ТЮЗе, в театре Зиновия Яковлевича Корогодского, было для Вас самым главным тогда? И что кажется главным сейчас, когда Вы об этом вспоминаете?

В. А. Зиновьев. Главное – то ради чего приходят в это дело – проверить себя – насколько ты можешь быть интересен другим людям. В 16 лет , в Узбекистане в каком-то кишлаке я попросил купить мне книгу – «50-ти летие ленинградского ТЮЗа». И глядя на эти лощеные страницы с фотографиями из спектаклей я с завистью думал – вот и мне бы с ними. Прошло три года и – сбылось! Вот конкретный пример работы мыслеформ! Хотя тогда я ничего не знал про Ленинградский ТЮЗ и слабо представлял себе Ленинград.

Меня сразу ввели в «Ночь после выпуска» В. Тендрякова. Была срочная замена, и меня ввели на роль главного подлеца. И когда ты не только ногами коня бегаешь, а сразу встаёшь вровень с великими… Мой однокурсник Валерий Дьяченко, который ныне Народный артист, был ногами коня… И все мы были народом и массовкой. Но нам не забывали напоминать – «Нет маленьких ролей, есть маленькие артисты»

А тут ты играешь с Шурановой , Шибановым, Ивановым, Тараторкиным… И ты видишь, как они существуют… Сейчас я понимаю, что они тоже ловили наши взгляды, потому что молодая кровь нужна. Я думаю, что эти взгляды и сейчас можно отличить, когда вчерашние студенты стоят на сцене какими-нибудь матросиками задним планом… Это было первое впечатление, что тебе сразу давали практику в театре. Это было помимо наших дипломных спектаклей. И весь первый акт в «Бемби» с Соколовой я всегда смотрел. Я её любил. И не только она, конечно, вызывала желание смотреть. И Шибанов, и Шуранова, и Иванов. Эта атмосфера была не только в репетициях.

У нас капустники почему-то не прижились, Зиновий Яковлевич не любил это слово, но Пятый этаж и творческие вечера – это позволяло творчески оторваться! Наверное, такое было и в других театрах, но у нас особенно. Весь пятый этаж был отдан актёрам. И нам давали волю – делайте, что хотите.

А. Б. Никитина. Когда Вы успевали делать самостоятельные работы при той репертуарной нагрузке, которая всегда была в театре?

В. А. Зиновьев. Для меня это тоже загадка. Я сейчас, наверное не отвечу на этот вопрос. Правда, не понимаю. Это загадка научной организации труда! Мы каждую минуту использовали. Есть перерыв между утренней репетицией и вечерней. И надо быстрее бежать куда-то, в фойе собраться, быстренько на пятый этаж, и там хоть чуть-чуть, но порепетировать, сговориться! Ну, и естественно, после спектакля. А когда ещё?

А. Б. Никитина. Кто приносил идеи? И как часто были показы?

В. А. Зиновьев. Часто. Если не получалось 2 раза, то 1 раз в месяц точно. Был какой-то обязательный день – показ самостоятельных работ. В первую очередь это был Игорь Овадис, у которого было лидерское и режиссёрское мышление. Зиновий Яковлевич ему потом давал немного ставить, хотя и ревниво. Это режиссёры, которые могли свои амбиции воплотить. Это мы, молодые. Я помню, «Полтаву» поставил. Извините с Шурановой (Клио – от автора), Хочинским (Мазепа), Соколовой (Мать) и Шибановым (Кочубей). Они согласились! И мы это показали! Поэтический театр – не простой театр. И насколько это было хорошо – не важно. Но я это сделал – я их уговорил. Я был за автора, потому что я знал её всю. Батуев был молодым казаком. Клио была Шуранова. Это тоже был такой рассказчик. Хочинский был Мазепой. Кочубеем был Шибанов. А Соколова была матерью Марии. А Марией – Тоня Введенская. Мы с ней во многих спектаклях были партнерами!!!

А. Б. Никитина. Значит, первое – это творческий процесс, где молодые сразу рядом с гигантами, второе – это само по себе созвездие прекрасных актёров, и третье – творческая свобода, которую давал Театр Пятого Этажа.

В. А. Зиновьев. Эта свобода позволяла делать то, что ты не получал на основной сцене. Всё равно тогда были амплуа. Это сейчас они смикшировались. Курс набирался под спектакль. И я, как потом оказалось, был «голубой герой», то есть герой-любовник и, может быть, социальный герой. И поэтому уже хотелось чего-то такого «квазимодского». И мой однокурсник Дьяченко пишет «Борзейку». Так называется пьеса – «Борзейка». Всё происходит в коммуналке. Персонажи – животные. Крыс, который появляется из тюрьмы. Кабанов был замечательный Крыс. Я – Обезьяной был в рваной майке. Дьяченко Зайчик был, который всё морковку варил. И его всё время третировал, пришедший из зоны Крыс. И это был такой кайф, когда всё из наблюдения, а оно всё тоже из упражнений. Я не знаю, насколько это было хорошо по литературе, но то, что мы испытывали кайф, это несомненно. Выпустили в Театре Пятого этажа – молодцы, спасибо! Естественно, это не могло пойти на большую сцену.

А. Б. Никитина. Когда Вы сейчас с большого расстояния смотрите на этот театр, как Вам кажется, что отличало его от других?

В. А. Зиновьев. С годами я понял, что сравнивать нельзя. Мы вахтанговцы, а мы фоменковцы, а мы по чакрам работаем…

Я со студентами-заочниками хлебнул этого в своё время: «Станиславский устарел!» Я уверен, что в каждом театре было ЧТО-ТО. Но ты-то помнишь свой театр. Я могу ориентироваться только по слухам. Может быть, где-то было больше профессиональной возни, и это хорошо, потому что актёр должен уметь защищать себя. Но этого в ТЮЗе точно не было. То что Зиновий Яковлевич следил за атмосферой – это точно. В то время начали появляться детские игрушки, электронные в том числе. И была такая детская рулетка. И мы до полуночи засиживались, и по 10 копеек проигрывали. А при зарплате в 110 рублей ты мог и 5 рублей проиграть! Азарт неимоверный. И вдруг в ночи в гримёрку заглядывает Корогодский, о котором все были уверены, что он уже дома, на Фонтанке 92. Когда он заглядывал, он всегда делал вид, что ищет кого-то.

- А здесь Шурановой нету? Ну ладно…

В этот день ничего не сказал. И даже на следующий день ничего не сказал. Но в ближайший сбор труппы этому была посвящена ода. «Артистам, которые, Вы понимаете, в Храме искусств, по ночам обуянные Золотым тельцом, играют, нужно задуматься…» Он умел заворачивать такие фразы. Мы сидели и не знали, куда деваться. Вся труппа сидела, и все ржали внутренне, хотя рожи серьёзные у всех были. Нельзя же! Но так было.

А. Б. Никитина. А если говорить про эстетику, про особенности работы с материалом?

В. А. Зиновьев. Да. Была особенность. Почему нам так понятен этюдный метод, которого и сегодня многие боятся, как чёрт ладана. Потому что мы на его основе выпускали спектакли. И сегодня Фильштинский не может поставить спектакль по этому методу, потому что его воспринимают, на мой взгляд, неправильно, не конструктивно. Как делались наши спектакли «Наш цирк», «Наш только наш», «Наш Чуковский», «Открытый урок», «Здравствуйте, здравствуйте!», даже «Вей, ветерок!» Яниса Райниса? Всё это рождалось из этюдов. Михаил Григорьевич Шмойлов, педагог предыдущего курса, нам рассказывал: «Давайте пофантазируем, вот двое парней путешествуют. И вот они куда-то забредают, и видят девчонок, хотят познакомиться», – так педагоги подводили к поэтическому материалу прибалтийского классика Яниса Райниса. Так шли к спектаклю «Вей, ветерок!» Он такой поэтичный, такой фольклорный. Мы потом в нём тоже играли. Не давался текст сначала никогда в жизни.

Я уж не говорю про «Открытый урок»! Там понятно, там просто приносились наблюдения, наблюдения, наблюдения. И потом 500-ый спектакль «Нашего цирка», который в Лондоне был, да и где только не был, и это по тем временам! А рождался-то он из упражнения. И вот это – многие спектакли, рождённые из упражнений, я считаю основной качественно отличительной чертой этого театра. Вообще это иной способ существования. Почему потом в «Театре Поколений» Зиновий Яковлевич так любил «пересказ ногами». И я сейчас пытаюсь это передать. А что это? Давайте, например, расскажем сегодняшнее утро. Рассказали? Хорошо. А теперь давайте то же самое проделайте без слов. Этюд в чистом виде. А теперь давайте к этому добавим обстоятельства. Другая температура. Или всё происходит накануне свадьбы. Или и то и другое. Или что-то ещё… И вот здесь начинается роль!

И потом говорят: прочитаем «Ромео и Джульетту». И репетиция. Станиславский в конце завещал: «Убирайте от актёров текст». Пусть, что помнят, то и начинают. Коряво, неполно. «Там какой-то город был, кажется, на В… Воронеж? Не Воронеж? А! Верона! Верона. И вот там…» Примерно так это начинается. Приучали не бояться корявости.

Позже играя в театре «Мастерская» Григория Козлова в спектаклях его ученицы и Зиновия Яковлевича Людмилы Манониной-Петрович и Кати Гороховской я услышал родное – «Ошибка – Божья благодать»!

Не надо хвататься за самую мощную форму – текст. Этюды. Потом мизансцены. Потом интонации. Ты мне коряво перескажи историю. А когда пересказали по фактам первый раз, то вспомним, первый, второй третий. Можно сразу намечать исходное, центральное, главное, если оно очевидно, а можно не торопиться. Можно долго разбираться. Это событие или предлагаемое обстоятельство? Вот что-то произошло. А что из этого вытекает? И вот таким образом размышляя (разведка умом, разведка действием) плыли. Поговорили минутку, выходи на площадку.

- Давай, вспоминай!

- Они как-то там пробирались, потому куда-то забирались, потом прятались…

И уже человек попу отрывал от стула и выходил на площадку. Вот это, мне кажется, основное, что Корогодский внедрил в актёров. Может быть, потому это ушло, и больше стали с текстом работать. Но я себя помню только в этом контексте. Текст был потом. Но ты его вначале заслужи. Потом бери текст, и смотри в него глазами.

- Видишь пропуски?

- А! Да. Вот здесь же поворот был…

- Ещё разок на площадку.

Вот весь метод, можно сказать.

А. Б. Никитина. Я правильно понимаю, что это давало одновременно, как минимум, два преимущества? Первое – это игровое самочувствие. И второе – это понимание действия.

В. А. Зиновьев. Абсолютно! Вот мне нечего добавить. Очень важно, что импровизационное самочувствие – это не «импрвизуха». Самочувствие! А авторский текст нужно уважать, любить и ценить. Он главный помощник в «чувстве действия» А самочувствие каждый раз свежее. Самочувствие! Но ты его не поймёшь, если ты не начал с него! Ты разобрал, вроде, всё, мы умные слова с тобой поговорили… Мы действенные глаголы даже назвали. И, давай, текст выучили… Какое же у тебя, скажи на милость, будет самочувствие??? Да никакого! Потому что уже надета форма железобетонная. И дальше ты только будешь искать те интонации, которые были живыми когда-то. Ты будешь повторять и повторять одно и то же. «А что-то главное, – как поётся в песне, – пропало».

Зачем мы перешли на ты...

За это нам и перепало

на грош любви и простоты, -

а что-то главное пропало... (Булат Окуджава)

«На грош любви и простоты, а что-то главное пропало» – вот это относится напрямую к присвоению авторского текста в театре.

А. Б. Никитина. Как Вы, артисты, режиссёры, сначала очень юные, потом уже взрослые, воспринимали Вашего зрителя? Вы же понимали, что Ваш зритель другой? Как это переживалось? Как Вы относились к тем, кто сидел в Вашем зале?

В. А. Зиновьев. В каком смысле – другой?

А. Б. Никитина. Ну, у Товстоногова взрослые, элита, а у Вас…

В. А. Зиновьев. А! В этом смысле! Ни секунды комплексов! Когда бывали немножко провальные залы, какие-то там культпоходные, или выезды не на те площадки, то это искупалось гастролями и другими интересными поездками. Как нас принимали! И в своём зале, и в других местах, и в Москве даже! Полные залы. В городе Березники, куда театр был эвакуирован во время войны! Во всяком случае, в моё время это была такая актёрская самодостаточность! Нас встречали девчонки-фанатки у служебного входа. У каждого были свои. Актёр Батуев мне тут во время 60-ти летия вспоминал: «Помнишь, у меня там 7-12, а за тобой-то человек 20 ходили». Я говорю: «Батуев, врёшь, гад». - «Да, конечно, врёшь, ага!» Цветы… Избалованность… Это всё было нормально. При чём здесь БДТ? БДТ – это БДТ.

А. Б. Никитина. И Вы не думали, что они маленькие какие-то? Что несерьёзно это всё?

В. А. Зиновьев. Во-первых, это кайф, потому что тогда ещё Зиновий Яяковлевич старался, чтобы был смешанный зал. Я вспоминаю свои первые десятилетия в театре. Смешанный зал был почти всегда. Бывали накладки. Но если вдруг привозили с области, скажем, автобусами. «Область, мы должны им обеспечить спектакль», - объясняли Зиновию Яковлевичу администраторы. И тогда в 2 раза увеличивалось обеспечение штата билетёров. Педагоги педчасти выходили все. Учителя сами были готовы к тому чтобы обеспечивать атмосферу. Они там не уходили звонить по телефону во время представления. Они все были обязательно здесь, и не орали громко, как сейчас некоторые делают, на всю Ивановскую. Избави Бог. Театр! Шёпотом: «Ребята, тише, тише…» Там был свой мимический театр. Конечно, бывало, что не тот возраст привели, или ещё что-то, и всё равно с этим справлялись.

Но смешанным залом мы были избалованы. Я это помню. У меня даже сохранились подарки с «Бонжур, месье Перро!» Мальчик сам вылепил фигурку Кота. И почему-то мне её подарил. Может, Соколовой, тоже? Или Введенской? Больше всего мы любили пироги и яблоки. Цветов-то всегда было слишком много. Пироги!!! Яблоки!!! Это были самые вкусные подарки, которые я вспоминаю. Конфетки, бывало, дарили актёрам. Кто это придумал, я не знаю, но придумки были правильные, я считаю.

А. Б. Никитина. А как Вы думаете теперь, спустя много времени, такая мощная энергетика у взрослых залов бывает? У чисто взрослых залов?

В. А. Зиновьев. Я играл и на взрослых. И сейчас играю на взрослых у Людмилы Манониной. И на фестивалях играю. Потом говорят, что слёзы были. Наверное. Но они это так скрывают, что ту энергию, которая выплёскивается из зала ТЮЗа, я не помню больше. Пишут потом. Обнимают потом. Но всё это уже с накоплением времени. Не так взахлёб, как в ТЮЗовском зале. Последний спектакль «Без страха и упрёка», где мы с Введенской играли… Я – хулиган, она – девчонка. Битком залы! Сейчас, спустя годы мне кто-то пишет, что помнит наш театр, «а теперь вот дочка взрослая, и я рассказываю, какой это был спектакль!» Они уже живут в каких-то Америках и Израилях… Как забыть? Потому что он тогда в них так откликнулся!

А как Зиновий Яковлевич в нас это «впичкивал»? Когда прочитали этот материал стихотворный, мы плевались. Казалось, что это страшная хрень. Неправда какая-то. И многое, конечно, убрали. Но у Зиновия Яковлевича было чутьё на что-то главное. Он чувствовал, что сегодня эта романтическая комедия в стихах про городского хулигана, влюбившегося в девчонку, нужна. И чудесный там был старик Хочинский. Он, кстати, был вторым режиссёром этого спектакля. И Корогдский угадал. Вот такая роль режиссёра в истории…

А. Б. Никитина. Я помню, когда мы приехали в Ленинград, как заканчивается спектакль, и поднимается волнами весь зал. Вперемешку дети взрослые. И это не формальный ритуал, а зал выплёскивает свою бешеную увлечённость. Сначала актёры зал этим затопили, и теперь зрители им возвращают это обратно. Я, маленькая, тогда в Москве такого не видела. И я уже тогда думала, а может так быть, если в зале только дети или только взрослые?

В. А. Зиновьев. Такого точно нигде нету по мизансцене. Взрослые благодарны. Но они отмалчиваются. Спустя два дня могут написать тебе Вконтакте: «Спасибо! Я столько вспомнил своего». Мы были в Москве, в СТД играли «Жили-были». А там были театроведы. И они говорили вдруг очень человеческие вещи: «Я понял, что не пойду сегодня на тусню, а деду позвоню, приду в гости и в шахматы с ним поиграем». А в спектакле про шашки шла речь, что вот не поиграл с сыном в шашки. Но всё-таки это был очень молодой человек. А все взрослые стараются как-то условно культурно говорить. А в чистой эмоции, порой нет внешней культурности, потому что это вопль сердца. Вот это «А-а-а!» прёт из человека.

Зиновий Яковлевич не очень любил интерактив. И его было в наших спектаклях немного. Но в «Комедии ошибок» начиналось всё с «площадного театра» в зале. Граница всегда была, и вдруг мы, раз, в зале. Надо ходить, здороваться. А мы и не очень понимали, чего делать. А потом, когда Хочинский проходил, монолог Аббатиссы читал… Шибанов садился в зрительный зал, прятался, хватал сумку как бы невзначай, убегал, потом возвращал, и так далее… И у зрителя было такое восприятие: «Ух, ты! Ух, ты! Вот он только что был там, и теперь он здесь!» И аплодисменты были уже с учётом этого, что «они к нам выходили». Не только глядя на них там, мы, зрители, кайф какой-то испытали, но они ещё и вот здесь были! Мокрые были! В костюмах! Вот не знаю, что за эффект, конечно… Обмен энергиями…

А. Б. Никитина. А какие у Вас были взаимоотношения с педагогической частью? Как для Вас соотносилась работа педагогической части с тем, что происходило на сцене?

В. А. Зиновьев. Отношения были замечательные. Мы их побаивались немножко. Потому что нам сразу давали понять: «Ребята, не дай Бог Вы обидите педчасть или сделаете по отношению к ним что-то не то!» Молодые, мы немножечко кочевряжились. Но это было объяснимо. Потому что репетиции, репетиции, репетиции… В каникулы по 37 спектаклей. Хотя в эти дни нас старались не трогать. Но это было безумие! Ты играешь по 3 спектакля в день! А зачастую и репетиции в эти дни ставили по каким-то причинам. На износ. И в это время педчасть: «Ребята, сегодня в Делегатском собрании сбор отряда такого-то, у него день рождения». И надо их поздравить. Или они приготовили газету по такому-то спектаклю Вашему последнему. Надо пообщаться. И бывало такое, что не было сил уже, и хотелось отказаться. А ведь у каждого педагога свой отряд был закреплённый. Если уж Лада Гвидоновна Сурина, заведующая педагогической частью, подошла, то это – святое. Ты, конечно, можешь рожу состроить, но сострой её очень аккуратно в сторону. Лада Гвидоновна скажет: «Ребята, Вы понимаете, что ТЮЗ – театр педагогический. И в первую очередь тут нужен актёр, мыслящий как педагог, и педагог, чувствующий как художник». И вот как только мы понимали, что это сейчас будет минут на 40, то сразу на всё соглашались.

Были ещё дни выезда театра в школы. Школа завоёвывала, я уж не знаю, как, право принять у себя театр раз в год. Были ещё какие-то специальные «Дни директора школы в театре». Ну, и на премьеры их приглашали. Не на все, может быть. Но были дни, когда специально показывались и обсуждались проблемы. Всё это не обходилось без глупостей. Кто-то спрашивал:

- «Как Вы средствАми своего театра показываете наши педагогические проблемы?»

- «Почему Вы изнутри не покажете школу и класс?»

- «Как Вы освещаете проблему учитель и ученик?»

Да, были такие претензии буквально, а то, мол, что это такое? Нюшка, «Весенние перевёртыши»?

- «Ну, «Открытый урок» - да. Многовато критики, правда, там, но это единственный спектакль в Вашем репертуаре, про школу».

Вот такая была критика. То есть серьёзная критика.

А Зиновий Яковлевич на это говорил очень серьёзно «Да. Да.» А надо знать же отношение ко всему этому в театре. Сидит худсовет, а я был как-то в худсовете, обсуждает. И тут звонок. Зиновий Яковлевич бодро: «Ой, Алла Николаевна, конечно, ждём Вас на премьеру! Ну, всё, как скажете, лучшие ряды!» В строну, мрачно: «Второй секретарь обкома партии». И снова бодро: «Да, ну конечно! Кто Вам сказал? Это всё…» И снова в сторону: «Пробы ставить негде!» И дальше продолжалась милая беседа с представителем власти. Но я думаю, что они чувствовали его настоящее отношение. А на худсовете всё это особенно от сердца шло.

А. Б. Никитина. Не всегда, я так понимаю, Вам было легко кроме основной профессии ещё и с педчастью работать.

В. А. Зиновьев. По молодости – да. Это сейчас я так легко об этом рассуждаю. А тогда так много было всего! Но из уважения к тому, что старики заповедали, что Зиновий Яковлевич сказал… А дни учёбы в театре? Это минимум раз в месяц! Приглашали известных педагогов. Знаковые имена в Советском Союзе. Но это была спорная, экспериментальная педагогика. Они у нас все перебывали. Познер был! Тогда Познер был. Щетинин, Амонашвилли… В эти дни отменялось всё. Вся труппа сидела на этих встречах.

А. Б. Никитина. Вам это что-то давало?

В. А. Зиновьев. Несомненно. Это как сейчас «Дискавери». То, что они рассказывали и показывали на фотографиях, как дети на природе воспитываются, как они в 4-5 классе осваивают институтскую программу, как они своими руками всю свою жизнь оформляют, - я это помню до сих пор. В «Театре Поколений» я же был директором. И некоторое время это было и после смерти Зиновия Яковлевича. И кого-то из тех лет и встреч я потом ещё зазывал. И там тогда был на меня стук в РОНО. Не тех, мол, он приглашает.

По молодости были от усталости выплески иронии и сопротивления, но это ДО самих встреч. А когда ты туда приходил, всё недовольство исчезало. И было такое искреннее внимание!

Наши дети из отрядов Делегатского собрания автографов, по-моему, не просили. Но по поводу газет и их творчества просили что-то записать. И это был отдельный свой спектакль. Как они тебя уважали! Это было видно по глазам. По всем, старший ли отряд или младший. У всех отрядов были свои имена. Лира… Чиж.. Они все как-то расшифровывались. И это не было для нас обязаловкой. Надо идти, плыть, и ты всё там забудешь. А как в школе принимали! По классам мы расходились, по 2-3 актёра в каждый класс, дети вопросы задавали. Сначала мы играли общий концерт, а потом уже по классам. И мы им рассказывали, какие в нашей работе есть трудности, и что интересного. И они говорили, что им было интересно и не интересно. Это был отдельный спектакль. Причём такой живой! Мы это делали с кайфом. И сейчас я это только с благодарностью могу вспомнить.

А. Б. Никитина. А то, что Вы видели их так близко в школах и на встречах в делегатском собрании, давало ощущение дополнительного понимания своей публики? Что-то это давало для жизни на сцене?

В. А. Зиновьев. Мы понимали, что они «белая кость». Они делегаты от своих школ. У них есть удостоверения. Они дежурят на наших спектаклях. Они следят за новостями театра. То есть это наши друзья, которые нас охраняют отчасти. Они о нас рассказывают в школе. Про их работу нам педчасть рассказывала. Мы-то сами этого не видели, как они работают в школах, в том числе с одноклассниками, вывешивают газеты, наши афиши. Казалось бы, тогда ТЮЗ не очень нуждался в рекламе. Но всё равно! Это всегда нужно. Это точно. Поэтому они для нас отличались от всех остальных зрителей. Мы по ним не могли судить обо всей остальной публике. Мы знали, что это элита. Они – Свои! Они знали про театральную жизнь больше нас, реально. Они ездили в Москву. Вывешивают газету: в Москве мы были на такой-то премьере… И дальше разные мнения. А мы думали: как бы нам это посмотреть что ли… А мы не видим ничего. Мы в БДТ-то не можем сходить. Потому что некогда. А было и такое, что «необязательно, перебьётесь». Эти дети – это была элита. Они до сих пор сохраняются как клуб. И они тянут этот Клуб в свою взрослую жизнь, в свои профессии. Чуть ли не новые звёзды названы именами отрядов Делегатского собрания.

А. Б. Никитина. Что для Вас сейчас самые ценные подарки, которые Вы получили от общения с Корогодским и от этого периода жизни?

В. А. Зиновьев. Подарки? Можно и так сказать, что вся жизнь с ним – подарок. А с другой стороны это было очень непросто. ОЧЕНЬ НЕ ПРОСТО….

Но остаётся в результате хорошее. Но жить с ним безумно трудно. И в театре было непросто. Это сейчас смешно вспоминать. В Киеве, допустим, собирает он гастрольную труппу. Советские времена. Везде КГБ. И справа и слева. У него очки с неизменной цепочкой, блокнот за 78 копеек. И уже все сидят, и заслуженные артисты, и народные. Пять минут, тишина, он пишет. «Бу-бу-бу» заканчивается. Труппа замолкает. Он сознательно выдерживает эту паузу, снимает очки. Тишина полная.

- Наберитесь гражданского мужества, и признайтесь, у кого ночью в номере были негры.

Это сейчас смешно спустя годы. А тогда… Местные КГБ-шники его накрутили… Потом оказалось, что мы тут совсем ни при чём. Но факт был, и всё, мы – предатели Родины.

- Значит так, мы к этому вернёмся после гастролей. Будем разбираться, потому что органы уже этим занялись.

Такие вот заявы… И это было неприятно очень. Но ему-то ведь тоже доставалось, естественно.

На репетициях тоже бывало: «Возьмите этот ящик и перенесите его сюда, – это всё что от вас нужно искусству!» В запале мог и унизить, и обидеть. А уж что касается «Театра Поколений», когда он меня заставил карму какую-то отрабатывать в качестве директора, это вообще трудно вспоминать. Закрывались в кабинете один на один и там уже орали друг на друга. Я на «Вы» орал, и он, кстати, тоже на «Вы» орал. До этого на «ты», а тут сразу на «Вы».

- Наш Валерий Анатольевич, наш директор, он устал! Он уже не может совмещать. Хороший актёр! И такой неисполнительный директор.

Чтобы тут же и подмазать и упрекнуть.

А я всегда преступником ходил у него все эти годы, занимая разрешённые государством учительские ставки неразрешёнными актёрскими. Ему это было необходимо. Но отвечал-то за это я. Непросто было, непросто.

Иногда от него хотелось убежать куда-то, спрятаться. И так делали, потому что невозможно выдержать эту энергетику, этот прессинг. Невозможно. Он сейчас что-нибудь заставит. Обязательно заставит.

- От любви не отдыхают! – кричал он.

- Отдыхают, Зиновий Яковлевич, ещё как отдыхают! – орал я ему, – Я бы заставлял актёров отдыхать.

Ну, это правда. Бывали страшные вещи. Мы отыгрывали на Обуховской, где был «Театр Поколений», а потом он договаривался на Литейном. Там была художественная галерея Михайлова. А там можно играть только после 20-ти, когда галерея закрывается. А в это время забор музея Ахматовой уже перекрывался, уже нельзя было войти. Но зритель сидел и нас ждал. А мы опаздывали с предыдущего спектакля. Девчонки наши бедные через заборы перелезали, колготки рвали, ругались как сапожники, и через минуту выходили играть как ни в чём ни бывало. Я его спрашивал, зачем это нужно?

- Ты не понимаешь, если мы на секунду выйдем из театральной волны Санкт-Петербурга, то всё – мы погибнем!

Но чего это стоило! Не дай Бог никому.

А. Б. Никитина. Вы сейчас говорите про более поздние годы, чем те, когда существовал ТЮЗ Корогодского, но можно ли сказать, что одним из основных подарков было приобретённое умение видеть грани, выстраивать свои границы и обретённое понимание того, что у человека есть жизнь, а не только искусство?

В. А. Зиновьев. Он не был против жизни как таковой. Но, может быть, так жить было и не надо. И, может быть, поэтому мои дети не пошли в артисты, чему я рад отчасти. Хотя Аня Введенская пошла, и не жалеет, и очень хорошая актриса. Мы, конечно, многое отбирали от семьи и от близких. Это несомненно. Но зато там, в театре, во время поиска, во время присвоения материала, закладывалось понимание всех тех вечных проблем, без которых ты в быту не поговоришь. И любовь, и верность, и чувство смысла жизни, и о высоком предназначении человека на земле. А перед спектаклями Соколова и Хочинский говорили фразы, которые были записаны, и я в них вслушивался: «Здравствуйте, уважаемые зрители! Сегодня Вы пришли на спектакль Ленингадского Театра Юных Зрителей. Спектакль называется так-то и так-то. Мы бы хотели этим спектаклем напомнить Вам о высоком предназначении человека на земле. А когда закончится спектакль, не торопитесь покинуть зрительный зал. Поклон артистов будет благодарностью артистов за то, что Вы помогли нам сегодня вместе поразмышлять»… Это всегда были какие-то очень умные тексты. Конечно, это Зиновий Яковлевич их придумывал и редактировал. И я всегда это слушал с упоением. А когда шёл спектакль, то, конечно звучали все главные человеческие темы, которые в быту очень редко можно обнажать, да и то, как правило, они возникают в конфликтной ситуации. А в театре ты этим напитывался каждую репетицию.

А. Б. Никитина. То есть опосредованное художественным образом, это входило в повседневность жизни?

В. А. Зиновьев. Ты рос. Несомненно. И то, что это помогало потом тебе в жизни, это тоже несомненно. Бывают, наверное, крены, когда человек может преступление совершить. Оступиться. Но это единицы и исключения из правила. А как правило, артисты Корогодского – это люди, которые не могут сделать что-то нехорошее. Потому что это воспитывалось на материале, который мы играли. Мы это играли, мы это разбирали. Плохих ли мы играли, хороших, средних. Как говорил Станиславский «Играя злого, ищи, где он добрый и наоборот»…

А. Б. Никитина. Если бы не было Ленинградского ТЮЗа, чего бы не случилось для Вас в жизни и в искусстве?

В. А. Зиновьев. Что Зиновий Яковлевич сделал в первую очередь со мной – он сделал меня педагогом. Я всегда об этом говорю, и я тут не лукавлю. Это он передал точно, потому что с 1977 по 1981 год я – буквально студент. А с 1981 – помощник, который сидел с ним 30 лет на всех занятиях. Сидел рядом и впитывал. И в Новгороде, когда его туда позвали, он меня с собой потащил. И два курса заочников, которые сейчас составляют основу Тальятинского ТЮЗа и ещё одна команда. Он привил это, и я могу теперь в этом легко плавать. Я не держусь за формулировки, но в его книгу «Начало», «Работу актёра над собой» Станиславского с удовольствием заглядываю.

Хотя я всегда и всем говорю: «Ни с кем никогда не спорьте по поводу «у нас такая методика, а у нас такая»… Всё есть у Станиславского. И то, что сегодня нам западные коллеги преподают его более вразумительно, это правда! Ивана Чабак, Лора Коэн. Она ученица Ли Страсберга. Они все нам пересказывают Станиславского. И правильно делают. Потому что все ещё в Кедрове. А то, что там живое и настоящее, они нам пересказывают. Потому что у них этого страха или неприятия – «Ой, Станиславский!»

А про себя я знаю, что я могу не играть, не ставить, но то, что я знаю, как выстроить живой процесс на любом материале, – это спасибо Зиновию Яковлевичу. Это только его школа. Даже когда читаешь Фельштинского «Открытую педагогику» (никого не хочу обидеть) мне кажется, что они сами себя путают. Там есть отдельные фразы прекрасные. Просто аффирмации. И по поводу действенного анализа, и этюдного метода. И мне нравится как Грачёва описывает какие-то упражнения. Чему-то нам надо учиться у них. Я это понял, когда стал преподавать в Высшей школе режиссёров и сценаристов. Когда у людей два года всего впереди. И люди иногда уже с двумя высшими образованиями. Им нужна конкретная практика. И как о сложных вещах рассказать просто? Приходится выкручиваться. Где-то тезисы, где-то конкретные вещи, где-то конкретные практики и упражнения. Успеть передать! Нет 4-ёх лет впереди! А передать главное хочется, поэтому ищутся самые интересные упражнения. И они, конечно, идут от этюдов Корогодского.

Каждый год Запесоцкий делает конференцию Корогодского… И я принёс блокнот 1977-ого года. Первый курс. Я подо всем там подпишусь. Там можно открывать и перепечатывать. Я записывал уроки и замечания. Про этюды, про отрывки, про существование. Ничего особенно не изменилось. Да, что-то стало более тонко. Да, новый язык и новый сленг. Примеры другие. Например, было упражнение «наблюдение», а то, что сегодня есть кинонаблюдение – важно. Важнейшее упражнение. И сегодня можно снимать спектакли, это сложно, но оценки, приспособления, внутренний текст можно отследить крупным планом. Это появляется, и я уверен, что Зиновий Яковлевич не был бы против. Когда мы в Новгород с ним ездили, я Ошо стал читать - про динамические медитации. Он ворчал страшно: «Вот ещё!».

- Ну, Зиновий Яковлевич! Станиславский тоже говорил про волны, про горение…

- Не знаю!

Потом вдруг спустя месяц-два он на студентах выходит: «Ну, вот Валерий Анатольевич у нас! У него новая техника. Новая методика появляется. Он Ошо увлечён».

Но там много актёрского, это правда. Там многие техники реально актёрские. Зачем же делать вид, что это не так?

Словом – чудо педагогическое!