Елена Лутковская: Я хочу сказать, что с вами так интересно, что я не уверена, что вам нужны психологи. Мне кажется, что мы все тут испортим. Из всего этого может получиться прекрасное занятие. Мне бы хотелось привести сюда педагогов и психологов.Из этого точно можно поставить спектакль, потому что, это все уже какие-то готовые монологи. Это просто надо скомпоновать - и все. Но все-таки, раз уж я тут, то я попробую быть полезной, и вспомнить с чего мы начали.
Но сначала пару слов о том, из какого опыта я говорю. Я была руководителем психологической службы детских домов. И мне нужно было разобраться быстро, что делать с детьми, когда их привозят, и у них есть разный опыт: и социальный, и медицинский. И нужно быстро сориентироваться в новой ситуации, а нам нужно им в этом помочь.
Нынче я работаю в совсем благополучной среде. Контрастной. Я работаю в частной школе. Но все проблемы, с которыми мы сталкивались в детском доме, здесь тоже, оказывается, присутствуют.
Первое, что я хочу сказать: везде количество не нормотипичных детей растет. И я думаю, что все, кто работают давно, видят и понимают это. Не будем сейчас вдаваться в поиск причин, но суть в том, что норма становится скорее удивительным явлением. Почти исключением.
Эта тенденция вызывает педагогический вопрос. А именно: какую задачу мы решаем?Это вопрос и к организациям, и лично к педагогу. Но прежде всего - к организациям. Очень важно, чтобы организация для себя на этот вопрос ответила: вместе с педагогами или без педагогов, только силами администрации или методического совета. Потому, что это важный вопрос, от него дальше все зависит.
Периодически меня нанимают для работы в гимназии, по договору, за деньги. Они обращаются ко мне в отчаянии, для того, чтобы я приехала и спасла. На самом деле я понимаю, что их тайная задача- сделать так, чтобы я «починила» ребенка. Потому, что они не готовы работать с названной выше тенденцией. Они хотят, чтобы я спасла их от наплывающего на них мира, с этими чуднЫми родителями, со странными детьми.
И медицинские проблемы- не единственные, которые у нас есть. Что-то происходит с детьми и поведенчески, и социально, и на уровне семей. Условно говоря, норма расплывается. И к этому можно относиться как к интересной творческой педагогической задаче. А можно диагностировать и выбирать нормотипичных. Не важно, как мы будем к этому относиться, но главное- как только у нас появляются внятные отношения, это облегчает всем жизнь.
Я записала, что у Вас был запрос про универсальный набор подходов. Так вот, первый универсальный подход: первое, что мы делаем, - договариваемся,как мы поступаем с не нормотипичными детьми, - берем ли мы их, и в каком случае мы их берем. И сразу педагогам становится легче, как только мы принимаем какое-то решение и его сообщаем. Потому, что если мы, руководство, этого не сделаем, то тогда это решение падает на плечи педагога, становится его личной ответственностью. И он начинает думать, советоваться со своими знакомыми: полезно ли это ребенку; какую задачу я решаю; имею ли я право эту задачу решать; что мне делать; справился я или не справился. И тогда его проблемой становится то, что ребёнка мама забрала, а мы полгода трудились. Когда это всё падает на него лично,то повышает его тревогу. И это немножко обесценивает его труд. А если мы изначально понимаем, что мы берем такого ребёнка и оказываем поддержку, то если он полгода продержался, может быть, это хороший результат. Может быть, с таким пониманием педагогу будет легче. Фиксируем: первое, что мы делаем- это мы договариваемся на тему того, берем ли мы разных детей, в каком случае берем, и какие задачи перед собой ставим.
Второе, что могу сказать из моей практики: помогает, если мы немножко как-то алгоритмизируем всю сложность, с которой мы имеем дело. Хотя всю, наверное,не получится. Но алгоритм облегчает способ, как об этом думать. Это, действительно, какой-то набор входных инструментов. И, прежде всего,действительно, необходим личный контакт. Возможность понять, что у нас есть, как ребенок себя ведет. И в тех организациях, где я работаю, действительно, помогает понимание, знают ли родители о том, что у ребёнка есть особенности, и готовы ли они об этих особенностях говорить. Это просто разные случаи. И тогда дальше встаёт вопрос обучения педагогов.
Вот примеры из того, с чем я сталкивалась, например, работая с детскими садами. Классика жанра. Платный сад.Что делать в ситуации, когда пришел ребенок, разнес всю группу, родители в шоке, группа в шоке, администратор в шоке?Они вызывают меня, чтобы узнать, что делать с не нормой. При этом выясняется, что педагоги берут на себя тяжкую обязанность сообщить родителям, что у их ребенка диагноз. И я понимаю, что эта задача нерешаемая. Как коммуницировать воспитателю с родителем на такую тему? Чем он для этого оснащён? А они очень стараются. И понятно, что чем лучше они стараются, тем хуже у них получается. Это очень сложный, кстати,вопрос -как на поведенческом языке поговорить с родителями о том, что у нас что-то происходит. Это требует большой компетенции. Я профессионал, и я очень серьёзно готовлюсь к такому разговору. Я думаю, как его обставить, где его провести, как об этом сказать. И мне нужно покоммуницировать с родителями и ребёнком, прежде, чем я на такой разговор решусь.Мне нужно посмотреть на ребенка в группе, и нужно посмотреть его лично.То есть у меня есть два диагностических инструмента: как он ведет себя в группе и как он ведет себя со мной. Понимает ли он, о чем я говорю?Выходит ли на контакт со мной?Понимает ли он, что у нас с ним есть проблема, и как он на это реагирует?Для меня это достаточно диагностические признаки, чтобы я понимала, что какой-то первый разговор с родителями может состояться.
Еще очень хорошо, если в организации есть какие-то алгоритмы, определяющие, как мы этот разговор проводим. Важно, чтобы это не было частной инициативой отдельного педагога или отдельного администратора. Вот, например, у Вас, Наталья в студии «Дети райка» несколько отделений. Когда есть организация, то проще всего такие случаи выделить, и решить, что мы делаем, когда с ними сталкиваемся.
Хорошо, когда разговор проводится не по телефону. То есть, мы звоним и говорим: «Слушайте, а Вы не могли бы чуть пораньше подойти». И важно сказать это так, чтобы никого не пугать. И совсем хорошо, когда представители организации проводят такой разговор вдвоем:например, администратор и педагог. Мы, например, на сложные случаи всегда вдвоем выезжаем. Один – «плохой полицейский», другой – «хороший полицейский». Кто-то будет «наезжать», кто-то утешать. Кто-то скажет прямо, а второй скажет: «Ой, нет, нет, зачем ты так». Ну, то есть, вы разыграете партию, это не мне вас учить. У вас, театральных педагогов, этих наборов явно больше даже, чем у нас, психологов.
Итак, разговариваем вдвоем и на каком-то поведенческом языке. Мы описываем, что было. И мы не делаем никаких предположений о том, почему бы это взялось. Это сложно, это навык. Этому можно учить педагогов. Мы проводим разговор и выясняем: понимают ли родители. Нам, строго говоря, даже не важно - диагноз ли это. У нас не медико-коррекционное учреждение. Важно главное - знают ли родители?Для меня важно: знают ли родители про проблемы, и чего они с этими проблемами делают. Потому, что опыт показывает, что если родители знают про проблемы и чего-то с ними делают, и мы будем сообща что-то делать, то даже при больших проблемах через несколько лет можно прийти к очень хорошим результатам.
А если проблемы даже небольшие, но родитель говорит: «я не я, лошадь не моя, никогда такого не было, вообще я не понимаю, о чем вы говорите», - мой прогноз ухудшается. И это не значит, что мы с таким ребенком не будем работать. Это дальше это зависит от организации. Мы садимся и думаем: есть ли у нас ресурсы?Например, мы – подвижники, и мы считаем, что мы должны работать с каждым, и тогда это один вопрос. Я тогда понимаю, что я меньше ожиданий к себе буду предъявлять, буду меньше ожиданий испытывать по отношению к ребенку. Я же понимаю, что родительской поддержки нет.
У нас есть набор каких-то приёмов, это называется в психологии «диспетчерская помощь». Если родители знают, и уже что-то делают, мы выясняем, чего они делают.И у нас есть набор адресов, куда мы можем направить.
Очень важно, что я поняла из опыта, что даже если родители знают про проблемы,и, если проблемы велики, родитель имеет право идти в своем темпе, работать со своими ожиданиями. Ну, например: мальчик с синдромом Дауна. Мама его учит в школе.У нас есть специальный ресурсный класс.Мы понимаем, что мы делаем. Но при этом мама периодически на экскурсиях, проезжая мимо здания МГУ говорит мальчику: «Ты будешь там учиться». Мы с мамой работаем несколько лет, из всего этого я понимаю, то у мамы периодически случаются разные кризисы. Я понимаю, что есть нормативные кризисы: обычно это приход в школу, подростковый возраст, в вашем случае выпуск спектакля.Это всё - нормативный кризис. Такого бывает много. В случае со спектаклем нормативный кризис, когда приходит мама и говорит: «Что он эти два слова полгода учил? И это все, чего мы достигли?» И она сидит и плачет. И дальше это ее право решить, готова ли она дальше вкладываться в этом направлении, или нет. И я не буду считать, что мы не справились. Если мама через несколько лет заберет этого ребенка, устроив дикую истерику, по поводу того, что не смогли подготовить ребёнка в МГУ, и что, если вот так, она пойдет в другое место, я не буду считать это провалом. И я помогу это пережить педагогам.Я не буду считать, что мы не справились. Если через полгода девочка, которая не могла смотреть в глаза, стала смотреть в глаза - это замечательный результат. Мы просто изначально будем по-другому строить свои ожидания.
И тогда организационный вопрос звучит иначе: как поддержать педагога, чтобы, когда мама ему в лицо кинет свои претензии, он был готов и устойчив? Хотя есть отдельные штуки, которые могут помочь и маме пережить происходящее. Если мы эти полгода с мамой собирались и немножко сверяли компас, то есть, есть надежда, что через пол года она бы там не так отреагировала. Хотя в нашем опыте есть и другое, мы несколько лет работаем, а мама все равно мечтает про МГУ. Но это же её мысли, её страдания. И кто я такая, чтобы прийти к ней и сказать: «Забудьте об этом». Она двигается в своем темпе, в своей трагедии, и я не могу ей что-то предписать. Но то, что мы можем сделать в организации- это создать определенную атмосферу, которая поможет справляться с этим. Это важно. Необходимо научиться по-другому на это смотреть.
Если мы работаем со сложными случаями, то там еще есть ряд сложных профессиональных вопросов: как мы коммуницируем с нормотипичными детьми из группы, с их родителями. Мы же помним, что и у них есть родители.
Наталья Туровская: Это очень, очень важно. Извините, что перебиваю.Потому, что есть случаи, когда дети могут принять, а родители – нет. Один из еще множества случаев, свеженький. Маленькая группа у хорошего педагога, мама сразу сказала, что у ребенка есть особенности. Была авария, ребёнок сейчас реабилитируется. Не агрессивный, контактный ребенок, все она слышит, видит, с группой взаимодействует. Другим детям с ней нормально. Но родители, которые приходят забирать своих детей, видят, что с этой девочкой что-то внешне не так. И они говорят: «Мы не будем заниматься. Мой ребенок не хочет заниматься в группе с этой девочкой, потому что, она какая-то с отклонениями».
Елена Лутковская: Да, я понимаю, о чем вы говорите. Мы тоже сталкивались с этим, что в православной школе родители говорят: «Наберут уродов, а потом ребенок должен с ними учиться».И я понимаю, что у человека есть спонтанная реакция, и он ее не оттормаживает, и он вообще не понимает, как это звучит. И я понимаю, что он тоже может двигаться в своем темпе. И мы можем только поддерживать каждого, создавать условия,при которых каждому будет легче справляться со своими проблемами. Разное бывает в жизни.
Вопрос: как мне создать условия для того, чтобы ситуация как-то продвигалась? При всем богатстве выбора я знаю, что в жизни работает простая схема. Это когда мы сели кружочком и что-то обсудили. Я думаю, что ну это помогает всем. И нам- педагогам, и детям, и разным родителям. Это работает, когда нужно создать какие-то поддерживающие механизмы, то как мы можем повысит вероятность, что родитель поймет, что мы делаем, то что есть, и чего он может пока понять. У нас в данном случае с вами неплохая история: родители знают, что у них есть проблемы, они помнят, что они попали в аварию, им не отшибло память, они понимают, что у ребенка есть особенности, и они заранее об этом сказали. И мы сами визуально тоже видим. Что мы можем делать? Мы можем ждать пока другие родители испугаются и уйдут. Бывает, что просто родители боятся. Они же не знают, чего ожидать.Вдруг стулом кинет. Мало ли какие у них ожидания?Но мы можем не ждать, пока у них эти страхи разовьются, можем это как-то с ними обсудить. Тогда вопрос: как создать эту ситуацию, чтобы мы могли обсудить?Нужно ли их вместе собирать?Нужно ли их отдельно достать? Как-то договориться с ними?Но обычно, если мы о чем-то предупреждаем, то им легче. И наоборот - даже эти же родители, которые про «уродов» говорили, потом будут защищать не нормотипичных детей, и говорить: «Да нет, да мы конечно в целом не против, ну что мы не люди что ли?»Если с ними хорошо поговорить, то тогда люди как-то оттаивают, и понимает, что так нельзя. В любом случае только мы можем повысить вероятность понимания.
Анна Самодурова: Я слабо себе это представляю.То есть, я должна родителю, который собирается привести своего ребенка в эту группу, заранее что-то сказать?Вы знаете, у нас вот там занимается такая девочка…Мне кажется, это не очень полезно.
Елена Лутковская: Почему?Есть какой-то опыт?
Анна Самодурова: Мне показалось, когда все рассказывали про свои кейсы, один из самых острых вопросов был: как вообще можно помочь педагогу, которому в группу привели такого ребенка, справиться с ситуацией. Допустим, новый ребенок пришел, еще его никто еще не знает. Вы предполагаете, или уже знаете наверняка, что у него есть какие-то особенности. И вот к педагогу, даже если группа маленькая, этот ребенок, пришел.И сразу всех оповещать, что будут проблемы?
Татьяна Климова: Если я правильно услышала, что у вас вопрос был еще о том, что можно сделать на первых порах, чтобы смягчить ситуацию? Я бы добавила на первые два-три занятия второго педагога. Второго - как ассистента. Потому, что если вдруг такой ребенок начинает выбиваться из общей групповой работы,а у педагога есть группа нормотипичных детей, и один, который выпадает из этих критериев, то нужно заниматься и теми и другим. И если этот «выпадающий из гнезда», постоянно будет выпадать, особенно на первых занятиях, всем будет трудно справиться. Один педагог не может разорваться на «тысячу мелких медвежат», чтобы удовлетворить всех: и этих держать, и этого не упустить. И в этом случае педагог-ассистент, который в курсе проблемы, который обладает навыками и умениями психолога и понимает, что будет происходить, может подхватить, подставить плечо. И тогда, я почти уверена, что ситуации, когда три ребёнка уходят из группы, может в принципе не быть.
Александра Никитина: Мне кажется, что когда мы говорим про такие вещи, то мы невольно забываем о тех организационных особенностях, которые существуют в нашей стране. Я сейчас в словах Татьяны Климовой очень хорошо слышу то, что говорит Индуна Хенген из Берлинского театра «ON». Она говорит: «Ну, конечно, когда мы работаем с трудными детьми, театр получает грант на эту работу. Конечно, у нас не меньше двух педагогов в аудитории, один из которых тянет группу, а другой работает с особенностями. Но классный руководитель находится в соседнем помещении,и если нам нужна его консультация, мы к нему обращаемся. И еще есть общешкольный психолог, к которому мы тоже может прийти. Но, при этом мы понимаем, что, если мы работаем в обычной школе, как работает Лора Владимировна Макмак, никакого второго педагога просто нет. Вот просто его нет и все!
Татьяна Климова: И не будет никогда. А также никогда не будет классного руководителя, который будет в это вникать. И школьный психолог скажет, что ему надо заполнять бумажки.Или его просто нет в школе.
Александра Никитина: И другая ситуация в платной студии. Другие притязания родителей. И другой уровень культуры отношения к инвалидности. Мы недавно в театре читали норвежскую книжку «Ларс ЛОЛ» Ибен Акириле. И мы понимаем, что есть ситуация норвежского образования, где для родителей понятно, что они должны обязательно прилагать усилия для того, чтобы их ребенок учился милосердию, терпению, пониманию. Они должны доплачивать за то, чтобы был второй педагог, который оказывает помощь в организации инклюзивного пространства. И это их детям хорошо, когда с ними в классе учится "мальчик-даун". Потому что это и есть здоровое общество. И совершенно другая ситуация в нашей стране, когда за этого второго консультанта в платной студии должны платить все. А настрой изначальный в обществе: я и так плачу за своего ребенка, что я буду платить еще за того, кто мне в группе мешает? И мне кажется, что эта история про второго, она с человеческой точки зрения и с профессиональной точки зрения всем очевидна. Только как в наших условиях её добиться, если мы работаем не в очень хорошей школе? Если у нас нет очень хорошего поддерживающего директора? И не очень хорошо со сложившимся, поддерживающим коллективом?Если мы просто работаем,как это реально можно разрешить?
Татьяна Климова: Я понимаю, что сейчас звучат неизбывные вопросы, на которые мы не только не сможем, но и не надеемся прямо сейчас найти ответ, но их важно задать. Чтобы мы могли представлять себе тот диапазон проблем, с которыми приходится работать .
Анна Самодурова: Моя практика показывает, что мне проще быть одной. Потому что иначе должен быть второй педагог настолько тонко чувствующий группу, меня, настолько партнёрский, что очень трудно такого найти.Ну, элементарно, если я беру «упражнение с пробкой», у меня они [пробки] хотя бы в пакетиках, потому что, должна быть соблюдена гигиена. А если другому педагогу все равно?Требования и атмосфера, как минимум, будут расходиться. Необходима энергетическая сонастроенность.
И такой еще тонкий момент. У меня был опыт с маленькими, где изначально предполагался второй человек. Но я буквально после первого урока попросила: «Можно я буду одна?». Я сразу заметила после первого урока, как трудный ребёнок стал нами манипулировать. То есть, требовать к себе повышенного внимания. Если бы привели шестерых педагогов, он бы, наверное, всех шестерых собрал вокруг себя. Я сделала проще. Я создала небольшую изоляционную зону: если ты не хочешь играть с нами, у меня там листики, фломастеры, то, что не шумно. И потом через игру, когда ты можешь увлечь, он это оставлял на втором, на четвертом уроке, и он уже был в команде. Такое реально бывает, когда ребенок очень тонко начинает манипулировать. Когда он видит, что для помощи привели второго,то по ниточкам вытягивает.
Григорий Перель: В этом случае второй педагог не должен быть очевиден, как человек для помощи.В принципе их статус должен быть разный.
Елена Лутковская: Ну да, я думаю, что если бы я была маленьким ребенком, который хотел внимания, конечно, ситуация, когда ради меня вызвали подмогу, очевидно будет провоцировать меня на то, чтобы попробовать свое всемогущество.Мне, несомненно, было бы трудно тормознуться. Как организатор процесса, как руководитель, директор, педагог, я бы конечно скрывала наличие тьютора, вызванного ради отдельной персоны, потому что это чревато фейерверком. Но, если мы работаем вдвоем, это же не факт, что будет очевидно, что второго пригласили специально, чтобы приглядывать за кем-то. Мне кажется, дело не в том, стоит ли вам работать обязательно одной или вдвоем, а просто как это оформлять.
Конечно,и собирать родителей стоит не только ради того, чтобы поговорить о сложном ребёнке, который появился в группе, а ради того, чтобы вообще обсудить, что происходит с нашими детьми, поговорить про разную конкретику. Мне кажется, что если встаёт вопрос создания, развития коллектива, то собраться вместе и что-то обсудить- это всегда хорошо и универсально. И вопрос в том, чтобы родители просто понимали, что мы делаем.
Анна Самодурова: А являются ли открытые уроки, чаепития по случаю Нового года и другие праздники таким синергическим общением?
Елена Лутковская: Несомненно,вообще с родителями, мне кажется, все, что не назидательно то и хорошо. Мы в какой-то момент в школе уперлись в то, что нам иногда сложно разговаривать с родителями, потому что, у нас нет общего языка. И мы затеяли литературный клуб, в котором мы читаем разные художественные произведения. Мы начали с великой классической литературы, но теперь раздухарились и читаем всякие сказки, и зарубежную, и современную, и самую разную литературу. То есть литература как бы коза, на которой мы подъехали к родителям. В анонсе было написано, что вроде «Литература как модель воспитания». А уж какие там модели воспитания в «Карлсоне», это вопрос. Это такой хороший, не назидательный разговор с родителями про детей и создания атмосферы взаимопонимания. И мы ведем его вдвоем. Моя коллега- директор школы, она литератор, и она комментирует как литератор эти произведения, а я их комментирую ну как детский психолог. И у нас складывается. Мы встречаемся раз в 2 недели.Мы пьем чай, читаем книжки, едим пироги и получаем от всего этого огромное удовольствие. И таким образом у нас получается родителей, которые переживают самые разные жизненные драмы, как-то инкорпорировать в наше совместное дело.
Третий год мы это делаем. И в частности, есть у нас несколько произведений про особенных детей, которые являются нежно нами любимыми.И мы их раз в какое-то время повторяем с вновь прибывшими. Потому что эти книги являются на наш взгляд программными с точки зрения нашего дела. Потому, что у нас в школе много особенных детей. И так практически в любой школе. Вот. Есть, например, такое гениальное произведение как «Чудо» Р. Дж. Паласио. Там с разных точек зрения рассказывают о том, что происходит с самим особенным ребёнком, с его семьёй, одноклассниками, их родителями, учителями, когда складывается контакт. Это благодатный материал, на котором можно обсуждать проблему. Это дело долгое и кропотливое, но оно того стоит, если есть возможность, потому что, родители, которые давно ходят, начинают впитывать этот язык и им самим становится интересней, и они являются уже глубокими собеседниками в случае, когда приходят новые дети и родители.
Анна Самодурова: А как вы считаете, такой формат эффективней, когда участвуют только родители, или когда аудитория детско-родительская?
Елена Лутковская: У нас в школе есть и детско-родительская модель совместной деятельности. Но вот эти литературные чтения только для взрослых, потому что, это еще возможность для родителей расслабиться, посмеяться, свое, «мамское» обсудить. То есть- снять их напряжение. И нам тоже иногда надо тоже отдыхать. Хотя, я думаю, что жанр «и родители с детьми вместе» был бы тоже в другой ситуации интересен.
Татьяна Варич [педагог иностранного языка школы «Класс-Центр»] : Для наших русских соотечественников, живущих в Европе, жанр с чтение-обсуждение с детьми не просто желателен, а прям почти обязателен. Потому, что у них уходит общий контекст: дети уже включены в другую культуру. И они в семье часто не могу найти общих точек соприкосновения, общих переживаний, интересов. Поэтому, когда с ними начинаешь вести беседы про прочтенные книжки, просмотренный спектакль, показываешь наши методики, это оказывается очень важным инструментом, потому что, конечно в этот момент вырабатывается общее поле смысла. Без этого обсуждения просто на просто нет общей оптики.
Елена Лутковская: Конечно у нас будут бесконечно возникать вопросы о том, что делать, когда кто-то юбку одевал на голову, кто-то на голове скакал?Что они вообще здесь делают?Зачем они делают это, а не это? Но при этом, из нашей практики я могу сказать, что те родители, кому больше всего нужна наша помощь и консультация, не придут к нам сами никогда, ни при каком условии. Это общеизвестно, что на родительское собрание приходят те, кому не надо. А те, кому надо, никогда не приходят. Но мы к этому относимся спокойно. Потому, что мы предоставляем разные площадки и разные ресурсы. А если они не ходят и не могут ходить, то мы их понимаем.
У вас был второй вопрос про то, чего делать с ситуациями, когда мама говорит: «я -не я, и лошадь не моя». Такие случаи, действительно, более трудные в практике. Мы их фиксируем. И нужны какие-то, лучше групповые, обсуждения с педагогами в трудных случаях, не поддающихся родительской коррекции. Потому, что в этом случае педагог, если мы его оставляем один на один с этими проблемами, чувствует свою гиперответственность. А гиперответственность всегда хуже, чем ответственность, потому что она повышает тревогу. И опытный человек может справиться. А неопытный запаникует, и у него все начнут разбегаться.И тогда лучше создавать механизмы поддержки: собрались, чаю попили, рассказали о всех бедах, поплакали, посмеялись. Расслабились, и жить как-то полегче.
Наталья Туровская: Каждый педсовет такой.
Елена Лутковская: И обязательно предупреждайте педагога до встречи с таким ребёнком.И обязательно нужно, чтобы была возможность спросить педагога после, как складываются отношения, и какая помощь ему нужна.Если есть возможности - второго педагога дать. А если нет, спросить: «Маша, ты там как вообще? Что было? Как вот там наш мальчик - мотор? А как девочка- феечка? Она жива ли?»Всех как бы «огладить». «Феечку», которой труднее всех рядом с гиперактивными детьми отдельно спросить перед выходом: «N, ты как?»Чтобы все были живы, и чтобы все понимали, что да, трудно, да, ужас, но не «ужас, ужас, ужас», как в известном анекдоте.
И важно отмечать успехи целом, что даже и спектакль поставили, и N в красивом платье показалась. Главное, чтобы педагог, особенно молодой, понимал, что от него не требуется незамедлительной коррекции СДВГ, что он не чудотворит, что он не разводит руками аутистический спектр, что есть реальная, тяжелая работа. Вы делаете ровно то, чего в вашей компетенции.А главное- вы на самом деле на передовой. Потому что к вам всегда же будут, вы же понимаете, приводить всех самых трудных, самых нестандартных, всех, кто выпадает из общего контекста. Куда же еще идти таким детям и родителям, как не к вам? Поэтому, условно говоря, это входит в «стоимость билета», в особенности профессии.
Вы уже умеете с этим справляться, но молодежь надо учить: «Ребята, нормально, давайте обсуждать у кого какие практики. Тебе трудно? Сходи, пожалуйста, к Лоре Владимировне Макмак, она умеет. Она расскажет, как инкорпорировать. У неё явно есть какие-то традиции про то, как представиться».
Анна Самодурова: Есть какие-то вещи, когда я должна понять, что моя компетенция заканчивается? Когда надо просто остановить занятие? Есть ли какие-то красные сигнальные лампочки? Когда ребёнку уже нельзя в этот данный момент воображать и придумывать, потому что его переклинило?
Елена Лутковская: Да. Такое может быть. Я помню ваш вопрос: что делать с ребенком, который входит в раж в состоянии СДВГ? Это один вопрос. Второй вопрос: есть ли ситуации, когда ребенку не полезно заниматься в вашей театральной студии? И третий вопрос, как распознать поведенческие сигналы, какие поведенческие маркеры говорят о том, что дело плохо? И куда в этих случаях обращаться?
Это всё вопросы не на 2 минуты. Это вопросы отдельного семинара. Мне хочется быть полезной, но я понимаю, что не честно на бегу, кричать: «А еще попробуйте, пожалуйста, вот это». Есть 33 разных способа коммуникации. Можно, например, договориться с ребёнком о каком-то условном знаке, который Вы ему подаете в тот момент, когда он уже не в кондиции. Можно его «заякорить» на этот знак. Но Вы с ним договариваетесь об этом знаке в спокойном состоянии.
Но это один из 33 возможных способов. Еще, например, есть разные стулья, разный способ сидеть; разные упражнения, которые он может сделать, когда он входит в раж.
Анна Самодурова: Ещё дыхание. Я, например, говорю про глубокое дыхание. Мы это делаем на занятиях по сценической речи. Тогда ребенок успокаивается, отдых нервной системы.
Елена Лутковская: Да, иногда это работает. И я уверена, что если мы сейчас опросим группу, то вам коллеги накидают целый чемоданчик идей. А можно пригласить отдельно нейропсихолога. Мы, например, отдельно в школу выписывали нейропсихолога, специалиста по СДВГ, который рассказывал нашим педагогам о том, что делать. Кому-то помогло. А кто-то сказал: «Я с этим работать не буду, не готов». Разные есть люди. Кому-то помогают специальные книжки, и мы можем сделать такую подборку.
Татьяна Климова: А еще, например, есть книжка Светланы Васильевны Кривцовой «Учитель и проблемы дисциплины». Там перечислены 4 мотива, так называемого,«неудобного детского поведения». И в зависимости от мотива такого поведения предлагаются различные способы, как с этим возможно работать. Это, в общем-то написано для школы, а не для театральной студии, но на самом деле там прекрасно систематизированы интересные работающие приемы. Они могут быть хорошо применены в самых разных ситуациях.
Елена Лутковская: Книжки – это хорошо, но живое общение и семинары всё-таки незаменимы.
Поговорим теперь про противопоказания. Я думаю, что если мы так поставим вопрос, то мы точно сойдем с ума. Потому что, мы тогда начинаем быть ответственными за болезнь и вообще за всё. Тогда вам нужно прочитать краткий курс психиатрии. И как только я начну его читать, вы впадёте в уныние. Потому, что реально, чем больше его слушаешь, тем страшнее. И начнешь сразу переживать за себя, за мужа, за детей.И, главное- к концу этого курса понимаешь, что у тебя недостаточно знаний. И что теперь вам всем делать - идти получать профильное психиатрическое образование? Можно конечно, но- ни к чему. Поэтому я предлагаю решить этот вопрос проще.
Я предлагаю вам не думать, полезно ли ребенку заниматься в театральной студии, и есть ли у него противопоказания. Это ответственность родителей. До тех пор, пока его родители не лишены родительских прав, они отвечают за наличие у него показаний и противопоказаний. А вы отвечаете за безопасность его и группы. Если вы видите, ребенок с особенностями, но как-то все складывается,и группа его принимает, и вас ресурсы есть, чтобы взаимодействовать, - все хорошо. Но если Вы видите, что изо дня в день Вы очень стараетесь, но группа ребёнка не принимает, и хоть у него небольшие особенности, но он нарушает взаимодействие, у вас с ним нет контакта, и чем дальше, тем Вам страшней, то в какой-то момент стоит задуматься о том, есть ли у нас ресурсы? И стоит ли стараться дальше? Это даже не к вопросу о диагнозах и противопоказаниях.
Прекрасную коллегу, психолога, которая вас консультирует, я понимаю. Мы же все время всех пугаем. Я тоже всех пугаю. Хорошо, если она может проконсультировать конкретного ребенка, если есть возможность его к ней отправить, пусть они выяснят противопоказания с родителями. Если нет таких возможностей, работайте дальше. И это не ваша ответственность. Бывают самые разные проблемы и противопоказания: может, у ребёнка астма, может, у него язва. Ведь не только психиатрия является противопоказанием. В мире есть много противопоказаний. И об этом должны думать родители.
Татьяна Климова: По поводу рекомендации, связанной с детской демонстративностью и возможностью посещения театральной студии. Это высказывание происходит из какой-то установки? Оно связано как-то с той спецификой, которая именно в этой театральной студии делается? Представление школьного психолога о театре и детской театральной студией может очень серьезно различаться с вашей работой, как Вы понимаете. Потому, что в принципе, театральная студия сама по себе, как место, где выращивается способность устанавливать контакты, эмоционально пере-живать различные жизненные ситуации - скорее, целебна. Но в отдельных случаях может проявляться своя специфика.
Елена Лутковская: Маркёром опасности для меня является только одно -когда я из раза в раз никак не могу установить контакт с ребенком. Если я из раза в раз не могу установить контакт, поведение ребенка в динамике ухудшается, а мой контакт с ним не улучшается - это точно проблема. Это зона риска, как в семье со своим ребенком, так и в студии. А если контакт есть, даже если проблема большая, то жить можно.
Татьяна Климова: Главное в работе театрального педагога - качество контакта.
Спасибо большое за предшествующую часть беседы. Поставим в этой теме многоточие.
