Я правильно понимаю, что обсуждение книжки, обсуждение пьесы, обсуждение литературы происходит, прежде всего, в актерских пробах?
Нет. Это есть, конечно, но мы много проговариваем. Если бы это были актеры, то да, всё и начиналось бы с проб. Актерам в театре я говорю: «Понятно, что ты имеешь в виду. Покажи». А здесь, поскольку это человек в 12- 13 лет, когда он о пьесе и роли говорит, то кроме всего прочего первый раз в жизни пытается сформулировать. Я говорю: «Я не понимаю. Объясни пожалуйста.». И он проговаривает, уже совершает какой-то акт. Когда взрослый говорит – это другое. А когда школьник, который действительно первый раз в своей жизни про это пытается сказать что-то внятное и ясно, выразить мысль, которая у него возникла, чтобы его это самого занимало и задевало, в этом особая ценность. Я этого очень жду от них.
Когда Вы разговариваете в классе, то Вы формулируете вопрос к прочитанному или наоборот они формулируют вопрос?
Иногда бывают такие темы, что даже не вопрос возникает, а такая глубина… И не во мне, в них. Когда добираемся до какого-то смыслового поля, которое за текстом, бывают настоящие открытия. Они формулируют. Это случается, и часто.
А можете рассказать немножко про какие-то работы с ними, которые для Вас за последнее время были самыми значимыми? Не важно, были они формально успешные или прошли и ушли. Но расскажите, пожалуйста, про работы, которые для Вас имели наибольший смысл, представляли наибольший интерес?
Уже 4 года назад у меня класс выпустился. К 11-ому классу мы с ними много сделали. Я у них с 5 класса вел до 11-го. Соответственно они на моих глазах росли, росли и выросли, и выпустились. А в 11 классе они по истории проходили большой террор, и как-то их очень всколыхнуло. Они сходили в музей Гулага. Их очень тревожила тема, и мы решили заняться «Мастером и Маргаритой», а также материалами вокруг. Мы исследовали: что же это все такое? Они очень все внедрились в это. Была куча каких-то проб, этюдов. Мы не делали спектакль, а просто приносили какие-то свои мысли. Туда пришли и стихи, я уж не помню чьи, много было поэзии того времени, и современной тоже. Борис Рыжий возник в наших затеях. И какое-то кино внутри этого сочинения они намонтировали. И музыка какая-то была. И мы ездили на Патриаршие, отдельно там гуляли, проверяли. Ну то есть это было какое-то исследование. И мы не добрались до финала, потому что это был 11 класс, у них начались подготовки к ЕГЭ. Мы не дошли до показа. Я просто это остановил. Дети на меня буквально обиделись, но я понял, что мы не успеем, что нужно еще время и что ну невозможно сейчас объять это все. Они начали сами мне присылать ссылки на лекции, подкасты Мариэтты Чудаковой, где она рассказывает, как она с Еленой Сергеевной Булгаковой сидела в архиве и редактировала роман. Дети начали присылать видеофильм, где КГБЕшники в 90-м году отдают семье Гроссмана изъятую «Жизнь и судьбу». Её изъяли, и больше он никогда не видел роман. Сломался, собственно, от этого, от того, что пришли домой, забрали рукопись и положили в какой-то спецхран на Лубянке. И вот мне дети прислали такой фильм. «Смотрите, - говорят, — это же может быть темой того, что мы делаем: какой-то писатель, какой-то творец, у которого все отнято, и где-то это лежит на сохранении, но рукописи не горят». И возникало художественное поле. И это было невозможно интересно. И ужасно было останавливать. Но, мы находимся в школе. И я в какой-то момент сказал: «Стоп». Мы даже ничего не зафиксировали. И они ужасно на меня как бы обижались. Они уже почти взрослые люди были. Но я сказал: «Ребят, нам надо как-то сейчас с вами попрощаться и хорошо расстаться». Это было очень ценно, мне кажется и для них, потому что они освоили огромное количество литературы, истории, вообще понимания того, чем и почему мы сейчас живем, и почему именно так живём. Они увидели художественный мир тогдашней Москвы, и России, и теперешний мир. Все это было очень интересно. Роман огромный и вбирает в себя очень много всего, кроме сюжета с прибытием дьявольских сил в Москву.
Или, например, мы занимались Гоголем. Это выпало на пандемию с классом с «Мертвыми душами». И мы пошли от того, что это за души? Что за крепостное право? Мы ничего не знаем. Вдруг дети сами начали приносить истории своих семей: у кого прадедушки были крепостные или прабабушки где-то в деревнях, а у кого-то были крепостные в подчинении. Потом мы в архиве нашли документы, кроме манифеста об отмене крепостного права мы начали притаскивать московские газеты с объявлениями о продаже людей. «Продается стол», «сниму квартиру», «продается мужчина, 21 год, очень хороший столяр, с женой. Остоженка, 25». Или там: «продаются 2 девчонки, 11 и 13 лет, церковь у Никитских ворот», и еще адреса. И это вдруг их начало задевать, что вот так - еще вчера здесь было настоящее рабство. И когда добираешься до таких вещей, которые их личностно задевают, это самое важное. И здесь я не делю на детей и не детей, на актеров и не актеров. Мне кажется, везде важно личностное включение. Тогда будет совершенно другой отклик. Я имею в виду, отклик у них, у тех, кто это делает. А там, глядишь, и у тех, кто смотрит.